Ты — в плаще. И дым сигареты.
Дождь. И мокрый асфальт Берлина.

Твоего отца звали Томас Кель, а мать — Марта Кель. Обычные люди, инженер и медсестра. Они погибли в автокатастрофе, под Гамбургом, а месячный младенец был на попечении бабушки в Берлине, пожилой женщины, которая скончалась от инфаркта, узнав о гибели любимой дочери. 

Ты не помнишь всего этого, не правда ли?.. Неудивительно, учитывая твой возраст.
А в четыре года ты попал в наш приют. И мир изменился.

Мы тогда встретились тоже в Берлине, городе, который был тебе родным. Ты это знал?..
Михаэль Кель. Родился в частной больнице вскоре после падения Берлинской стены*.
Шел дождь, и ты курил. Ты не любил его тогда, кутаясь в свой черный плащ. Дождь шел, и мы стояли друг напротив друга: я в светло-сером, а ты в черном, и запах сигарет словно связал меня; тонкие струи дыма, которые не испугались воды, стали наручниками, прочно приковавшими меня к тебе, Мэлло.

Мокрый асфальт… Я поскользнулся, а ты поймал меня. И тогда в плен попали не только руки, но и душа.

Лица — словно теней портреты.
Храм готический — как картина.

Весь мир был неважен, когда я, едва ли не повиснув у тебя на шее, смотрел в твои глаза. Люди, проходившие мимо – всего лишь тени, не способные нам помешать.

…Позади высилась громада какого-то старинного храма. Тебе очень подходило это здание, веришь?.. оно тоже был черным. И только витражные стекла были золотисто-зелеными, нелепо-яркими в этот пасмурный день.     

Я тебя дожидаюсь в ванной.
Ты не хочешь ко мне подняться.

Ты притащил меня в свой дом. Никто из нас не понимал, что происходит. Я… я всего лишь хотел проверить. Поверить.

Услышав, что ты, возможно, все-таки не погиб в том взрыве, я бросил все дела и приехал сюда, в Берлин.

Но ты просто привел меня к себе, в просторную двухэтажную квартиру в старой части города, с высокими потолками и огромными окнами. Мы не говорили, мы даже больше не смотрели друг другу в глаза. 

Молча ты указал мне на ванную, выдав большое пушистое белое полотенце, и ушел.
Я остался один, наедине с мысленными оковами, которые наложили на меня твои глаза и сигареты…

Почему ты оставил меня одного, Мэлло? Что стало тебе дороже?..

Сколько ждать ещё, мой желанный?
Я так хочу тебя вновь бояться.

Я боялся тебя в приюте, ты знаешь? Ты был слишком ярким для меня, прямо как тот витраж в храме.

Пусть я был тихим и незаметным (как ребенок, не будем брать ум в расчет, в конце концов, мы были всего лишь пешками в играх великих мира сего), а ты — шумным и… мы все гениальны, но каждый по-своему. Твоя гениальность была исключительно особенной и личной. Твое личное безумие.

Когда они узнали, что был взрыв, и человека, неприятности (они тебя считали именно ею) под названием «Мэлло» не стало, им казалось, что мне станет легче. Должно стать легче, ведь теперь я мог обратить все свое внимание на Киру…
Глупо, правда?

Лучше бы я снова тебя боялся. В мирке, который я создал себе в приюте, было гораздо уютнее и теплее.
Я даже хотел тебя вновь бояться…

Я дарю тебе букеты
Алых слез их моего запястья.

…Еще мне всегда хотелось подарить тебе букет роз. Не желтых, не оранжевых, как можно было бы подумать, а алых. Или бордовых, но лучше все же алых — как кровь…
Лежа в теплой воде, я внезапно обратил внимание на то, что у тебя в ванной комнате стоят белые розы. Такие нежные, молочные. И тонкий аромат пьянил лучше любого спиртного напитка.

А когда я кутался в большой махровый халат, оставляя за собой на теплом полу, выложенному беловато-голубой плиткой, мокрые следы, то наткнулся в кармане халата на маникюрные ножницы (и как только они туда попали?..), и капли моей крови упали на лепестки роз. Я так и не понял, как именно я умудрился порезать себе запястье, но… 
Я отчетливо помню твое удивленное лицо, когда я протянул тебе розу с мутно-алыми каплями на ней.   

Я хочу найти ответы
На вопрос о том, что значит счастье

Потом ты заварил мелиссу, и мы все так же молча сидели в просторной светлой кухне, робко кусая безумно вкусное ореховое печенье.

В голове трепетала мысль «А где весь шоколад?», но ответ казался не нужным, лишним, он бы испортил тонкое очарование того, что происходило. Да и вообще, не хотелось тогда анализировать… Хотелось просто пожить. Вот так вот — просыпаясь по утрам в уютном доме, бродя по комнатам в блаженной тишине, которую ткут из себя звуки проезжающих мимо машин и редкие голоса на лестнице.

И чтобы не было этого бесконечного тихого назойливого гудения компьютеров, звонков, переговоров…

Когда я вышел из ванной, ты стоял, прислонившись к стене, сложив руки на груди, с таким видом, будто не происходит вообще ничего странного. Светлые волосы связаны в небрежный хвост — помню, ты так делал в приюте, когда слишком длинные пряди лезли в лицо и мешали читать, — а шрамы уже сгладились. Полагаю, ты обращался к пластическим хирургам.

А как иначе вернуть твою прошлую безумную красоту?

Знаешь, и в этом тоже — счастье. Видеть тебя… чуть чаще.

Только как этого всего достичь?.. Как этого достичь человеку, которого поставили на место L?      

Я — в горячей воде. И вены
Не болят, только кровь струится.

Когда ты только успел заметить на моем втором запястье шрам?.. Хотя, ты всегда был внимательным, Мэлло.
Это было не больно, вовсе нет.
Но красная кровь так красиво смешивалась с водой, выплетая причудливые узоры.
А еще — вода была теплой, почти обжигающе горячей и растворяла в себе любую боль.
Кажется, так я пытался вылечить свое сердце, ведь не осталось больше людей, к которым я был бы так привязан…
Иногда я навещаю Вамми.

Ты знал, что там, за березовой рощей, есть кладбище?.. Там — все, кроме L. Мэтт тоже там. Я иногда навещаю его и разговариваю – долго-долго. Мне прощают все, я же гений. Я же… N.
Эта проклятая неизвестность и пустота были хуже всего, а красивый золотой перочинный нож казался спасением.
Да и в теплой воде я смог спрятаться от того проклятого холода, который преследовал меня с того злосчастного дня.

Холод… зима всегда была со мной. Поэтому горячая вода заглушила все, но Фэй — ты помнишь ее?.. Этой хрупкой брюнетке всегда пророчили славу великого врача, — она вытащила меня. Как догадалась — не знаю…
Может, потому, что накануне я провел на могиле Мэтта всю ночь?..
В конце концов, мы все гении.    

Белым кафелем давят стены.
Жаль, что времени нет проститься…

Я всегда жалел о том, что не смог с тобой нормально попрощаться. Ни тогда, в приюте, ни после, когда ты приходил за своим портретом.
Лежа в ванне тогда, в Вамми, я сожалел о том, что отпустил тебя так легко.
Возможно, вся моя жизнь была лишь чередой сожалений, с двенадцати лет.
В нашем мире возможно все — раз даже Кира стал реальностью.
А еще… я рад, что у тебя фисташковая плитка в ванной.
С тех пор, как Фэй вытащила меня тогда, четырнадцатого февраля, из горячей воды, я ненавижу белый кафель.

Сапогом по губам. И плётка.
Поцелуй – словно жгучий перец.

Мы целомудренно пили заботливо заваренную тобой мелиссу, ели печенье, и была тишина.
Легкая и вовсе не звенящая, а скорее мелодичная.
А потом чашки опустели, и вазочка с печеньем тоже. И ты — до странности неловко взял меня за руку, ту, со старым шрамом, — и повел куда-то вглубь квартиры.
Серый прямоугольник окна, шторы цвета темного изумруда, низкий диван и кучей подушек и низенький же столик из темного дерева, на котором лежали раскрытая книга да пачка сигарет.

Вообще, в твоей квартире царила роскошь декаданса, непонятным образом сочетающаяся со спартанской простотой.

Хотелось сказать много слов, но… слишком много. Они путались, застревали, перебивали друг друга и не давали  разомкнуть губ. Пожалуй,  никогда не умел говорить такие вещи вслух. Да и думать о таком я не очень-то умел…
Я сидел на диване, а ты курил — опять. Ты ведь перенял эту привычку после гибели Мэтта?.. Сигареты тебе заменили шоколад, да, Мэлло?
Ты смотрел на стену, а я — на тебя, изучая, запоминая, вспоминая.
Все черное, в этом ты не изменился. Футболка, немного вылинявшая, штаны и сапоги. Любопытство требовало спросить, почему ты не снял их, но… этого я тоже не мог спросить.

Осунувшееся лицо, тени под глазами, почти выровнявшаяся кожа на лице, тонкие руки. Ты казался тенью, но это можно было списать на все последствия после взрывов, в которые ты попадал.
В комнате почему-то разлился густой запах лилий, который отдавал горечью табака.
Не знаю, сколько прошло времени в такой тишине.

Мы так и не говорили. За окном стемнело, дождь с каким-то странным воодушевлением забарабанил в окно, словно настойчиво намекая на что-то.
Потом ты устал стоять и молча (тишина уже казалась какой-то сюрреальностью) сполз по стене. А затем тебя словно прорвало.

Ты то говорил громко, совершенно бессвязно, то цитировал древнегреческих и древнеримских мудрецов — в оригинале. Признаюсь, я не всегда понимал, что ты говоришь. Твой голос изменялся сотни раз за минуту, падал от пронзительно резкого почти крика до тихого шепота.
Я не запоминал того, то ты говорил, и как-то незаметно, даже для себя, оказался сидящим рядом, по привычке подтянув колени к груди.  

…знаешь, все-таки это было больно. Хотя, мне кажется, что тогда ничего не чувствовал, только смотрел на тебя, на твое помертвевшее лицо, после того как ты осторожно промокал мои разбитые губы носовым платком.

Черт, Мэлло, ну кто же мог знать, что ты сорвешься до такой степени, что изобьешь меня?.. Сапогом по губам — это больно. Наверное, ты сломал мне ребро. Возможно, даже не одно… В конце концов, я никогда не отличался физической выносливостью.
Пожалуй, я впервые не смог предугадать твоих действий. Ты обошел меня, Мэлло. Я никак не мог предвидеть, что ты резко оборвешь свою совершенно несвязную речь, а потом — все в этот день происходило странно, — заедешь мне коленом под дых.

Лежа тогда на полу, глядя в твои глаза — испуганные?.. — я пытался найти ответ. Но не мог.
А твой на удивление робкий поцелуй обжег мои разбитые губы. 

Кокаин, героин и водка.
Ты — мой самый любимый немец…

Потом ты отнес меня на руках в спальню, уложил в кровать, как маленького, включил ночник и долго-долго сидел рядом, держа за руку и словно пытаясь найти что-то в моем лице. Но твой взгляд упорно искал это что-то в глазах, на лбу… даже на кончике носа, но явно боялся соскользнуть ниже.
Зато мне прекрасно были видны синяки на твоих руках – над венами, от уколов.
Что же тебя толкнуло на такое, Мэлло?
Я знал, что ты безумен, но не настолько же, чтобы подсесть на наркотики.
Ты явно перехватил мой взгляд и сжал мою ладонь?
-Нет.
«Нет» — это не мои неверные выводы, верно? Это ведь значит, что ты бросил.
- Я… — неужели и тебе было трудно связать слова в предложения? — Лечился. Сейчас — уже нет. Все прошло… только следы остались. Эти — от антибиотиков.
- Зачем? — только и смог выдавить я, зачарованно глядя в зеленые глаза.

Я всегда любил цвет твоих глаз.

Он почему-то тогда напомнил мне абсент. Я даже попробовал его, пытаясь найти сходство. Глупо?.. А мне кажется, нет. Я же ребенок, я вечный ребенок. Может, и не в душе – нам всем пришлось повзрослеть слишком рано, но я всегда буду считать себя им.   
Оказывается – чтобы забыть. Чтобы уйти.

- Спи, — ты отпустил мою руку и вытащил что-то из прикроватной тумбочки.
Я заснул под еле ощутимый запах спирта. Тогда родилось второе «зачем?»: зачем ты пьешь, Мэлло? Ведь не просто так водка хранится у тебя рядом с кроватью.
…Когда я проснулся, ныло все тело. Рядом лежал ты, лохматый, с кругами под глазами и еще — плиткой шоколада.

Я попытался улыбнуться, но вышло явно неудачно. Ты вздрогнул, а после снова была горячая ванная, пушистое полотенце и чистые бинты. Потом – крепкий сладкий чай и бутерброды, настороженно-виноватый взгляд и запах ландышей.

В то утро мы говорили – тихо, не спеша. Я рассказывал тебе про то, как жил до сих пор, а ты, чуть погодя, когда поставил на стол вазочку малинового варенья и пару тостов на тарелке, начал рассказывать, что ты делал, когда понял, что жив.

Я слушал, кутаясь в халат, а на периферии сознания билась мысль о том, что меня уже наверняка ищет почти вся полиция Берлина, что мне надо работать… Но все это казалось неважным и ужасно глупым, пока я слушал тебя, Мэлло.
Михаэль Кель… Двадцать два года. Гений. Безумец.
И, черт возьми, любимый мною человек.

- DubistmeinLieblingsdeutscher, — на твоем родном языке шепчу я теперь, когда порой просыпаюсь рядом.

* 9 ноября 1989 года
** Последняя фраза – «Ты мой любимый немец», нем.