Перевернувшись на спину, Лайт растекается по поверхности валуна, но потом, заскучав, просачивается сквозь камень – на землю под ним. – Только не говори, что ты об этом не жалеешь, - произносит он.
- Об этом я никогда не пожалею, - отвечает L, и это правда – в некотором роде. Лайт воплощал собой зло. L поклялся добиться его казни, и сдержал свое слово.
- Что случается с шинигами после смерти? – спрашивает Лайт. – Как считаешь, может, мы наконец попадем в ад?
- Думаешь, в аду хуже? – отвечает вопросом на вопрос L.
От смерти Лайта до дня, когда умер L, прошло пятьдесят семь лет. Неизвестно, сколько десятилетий утекло с тех пор, а они все еще продолжают бодаться. В конце концов, заняться им больше особо нечем.
Лайт разворачивает голову на 180 градусов, изгибая руки под невероятными углами. L, при жизни часто принимавший странные позы, после смерти ничего подобного и не пробовал. Наверное, Лайт выучился подобным повадкам у своего шинигами, пока владел Тетрадью Смерти. При жизни.
- Не знаю, - отвечает Лайт на его вопрос. – Как думаешь, что в аду – мучения или скука?
В аду люди служат правосудию, чтобы в итоге оказаться проклятыми, думает L, но ничего не говорит.
- Для меня ад – это скука, - продолжает Лайт, не дождавшись ответа. – При жизни мне было скучно, - он застывает, не закончив свою метаморфозу, и задумчиво произносит: - Вот почему я в первый раз написал в Тетради.

Человек, написавший имя в Тетради Смерти, не сможет попасть ни в рай, ни в ад.
Даже если он не знает о последствиях использования Тетради.
Даже если он верит, что используя Тетрадь, сможет создать рай на земле.
Даже если он верит, что имеет право отнять жизнь у другого человека.
Даже если он верит, что использование Тетради – необходимость или меньшее зло.
Даже если иначе убит был бы он.
Даже если за всю жизнь он написал только одно имя.
Даже если он написал это имя под давлением обстоятельств.
Даже если он написал это имя, чтобы не дать Ягами Лайту убить его.

- Дай мне написать имя, - говорит Лайт. – Всего одно.
- Если ты это сделаешь, то проторчишь в этом мире на один человеческий век дольше, - отвечает L. – Зачем тебе это, Лайт-кун?
Закостеневшая ухмылка Лайта чуть расползается; он доволен, что L назвал его по имени. – А вдруг шинигами просто исчезают, умерев? Я не хочу исчезнуть, - произносит он после долгого молчания.
Эта мысль давным-давно пришла в голову L. Он не отдаст Лайту Тетрадь Смерти.
L отказывается спуститься в мир людей, отказывается использовать свою Тетрадь. Лайт же иногда спускается, устав его доставать – просто пошататься, потому что никто его не видит, а без Тетради развлечься ему нечем.

Лайт умолял L, когда тот забрал ее. – Что нам делать, если не писать имена?
L ему не ответил. Они парили над краем пропасти, в призрачном свете здешнего солнца, ниспадающем на гигантские кости ящеров, вырастающие из земли под ними.
- Я думал, ты боишься смерти, - сказал Лайт. – Почему ты не хочешь продлить свою жизнь? – и затем, куда печальнее: - Разве тебе не скучно?
- Записывая имена в Тетрадь Смерти, шинигами продлевают свою жизнь. Значит, жизнь шинигами конечна, - сказал ему L. - Следовательно, если я не стану писать ничьих имен, моя жизнь в конце концов завершится, - и с ней это бесконечное полубытие.
Лайт был поражен, насколько это возможно для шинигами. В их теперешнем состоянии трудно чувствовать какие-либо эмоции, но L помнит, что это такое, лучше Лайта.
- Верни мне Тетрадь, - попросил тогда Лайт.
Но L не вернул. Не вернул до сих пор, и не собирается.

Лайт выдавливает болезненное шипение, служащее ему теперь смехом. Сейчас врезанная в его лицо ухмылка выражает удивление. L – его любимое развлечение.
– Ты ведешь себя, как человек, - произносит Лайт, нежно и задумчиво, как будто уже не уверен, что значит быть человеком.
А L знает до сих пор, по крайней мере, ему так кажется. В любом случае, этого не достаточно. Он презирает Лайта, прекрасно знавшего, какая судьба ждет того, кто использует Тетрадь Смерти, и добившегося, чтобы L испытал ее вместе с ним.
Какая ирония – обрекший их обоих на проклятие Лайт уже не способен понять, а тем более просмаковать то, как много он отнял у L.
И как L его презирает.
И как отчаянно в нем нуждается, потому что без Лайта презирать ему будет нечего, у него останутся только камни, кости, свинцовое небо и его теоретически конечная, но фактически нескончаемая жизнь шинигами.

Иногда они играют в карты, и игры тянутся годами по человеческому летоисчислению, а они смотрят друг другу в глаза и пытаются угадать расклад по невыразительному лицу противника. Иногда они блуждают. Иногда просто сидят.

Сейчас он сидит, и подле него – Лайт, и его гниющее лицо в вершке от лица L. Он это знает, но не собирается поворачиваться.
- Рюузаки, - произносит Лайт – мягко, нежно, хотя L знает, что нежность эта – лишь останки сохранившегося в памяти чувства. Он не откликается.
- Давай снова сделаем это, - уговаривает его Лайт. – Всего лишь раз.
- Зачем? – спрашивает он.
Лайт смотрит под ноги, и застывшая усмешка его сейчас только то, что она есть: маска.
- Потому что я хочу что-нибудь чувствовать, - отвечает он. – Неважно, что.
Та частичка L, которая помнит эмоции, слегка позабавлена, что теперь, после смерти, Лайт наконец перестал ему лгать.
- Я тоже, - наконец произносит L.
Лайт не дает ему времени передумать. Он нагибается к L, вытянув неожиданно гибкую шею, и, медленно теряя материальность, просачивается внутрь него.
L охватывает внезапное ощущение неправильности и он отшатывается, но бесполезно, потому что Лайт – внутри него, в нем, часть его, и он не может сбежать от Лайта, так же как не может сбросить свою оболочку.
Если бы L открыл глаза, он увидел бы, как тело Лайта – хрящи, искривленные кости, гниющие ткани и запекшаяся кровь – перетекает в его собственное тело, не менее отвратительное. Это зрелище ужаснуло бы любого – да так и было, когда он впервые увидел своего шинигами – но сейчас оно уже не вызывает в нем никаких чувств.
Именно поэтому он не открывает глаз, пока Лайт растекается внутри него. Неосязаемый, сейчас Лайт не особо отличается от L – просто сгусток противоречий, оправданий, полузабытых воспоминаний о человеческой жизни, тускнеющих с каждой секундой. И L думает: Что с нами станет, когда они исчезнут без остатка?
Но память пока не исчезла, и они тасуют мысли друг друга, подобно любовникам, нежно перебирающим старые фотографии, пока Лайт, отделившись от L, не возвращается в твердую форму.
Одним коротким касанием он припадает жесткими губами к загрубевшему, изрезанному шрамами лицу L.
- Ты мне нужен, - произносит Лайт. – У меня ничего больше нет.
- Знаю, - отвечает ему L, и принимает это знание, потому что с этим ему предстоит жить долгие годы.