Неделю назад он сказал: «Избавься от Мисы». Неделю назад мой отец перестал отвечать на телефонные звонки. Неделю назад в Токио началась жара.
Город плавится, и в этом отеле уже семь дней нечем дышать.
Аквариум на сто двадцатом этаже.

- Ты кричал во сне.
- Нет.
- Кричал.
- Нет!
- Кри…

Так происходит всегда. Я не успеваю сказать и слова, он бьет. Я перестаю говорить совсем, он пялится. Он похож на рыбу, которую вытащили из воды и пообещали, что съедят живой. Она не поверила, потому что дура. Я не знаю, почему не верит он.
Он впечатывает меня в стену ровно в том месте, где висела картина. Осколки впиваются в лопатки и сыплются на пол. Я рад, что он вечно ходит босиком.
Он наклоняется ближе, и его глаза светятся в темноте. Мне хочется сказать ему, что это потому, что он пьет слишком много молока. Под тонкой кожей дергаются синие жилки. В том ритме, что бьется сердце. Мое, его, какая разница. Может быть, у рыб совсем не бьется сердце.
Он упирается острым локтем мне в солнечное сплетение и давит сильнее. Кусочки стекла продавливают кожу и думают, что они с ним заодно.
Он наклоняет голову ближе и хрипло выдыхает в лицо:
- Повернись.
- Эль?
- Повернись, пожалуйста.
Он отпускает руку и ждет. Спорить с ним не имеет смысла. Делать так, как говорит он, не имеет смысла тем более. Я только выжидаю, пока он, наконец, перестанет так смотреть на меня и отведет взгляд. Потом я вспоминаю, что рыбы, кажется, не умеют моргать.

Он долго разглядывает мою спину, не дышит, и я не знаю, что у него на уме. Это может продолжаться пять минут, это может длиться целую ночь. Кислород на исходе, и я не хочу делить его на двоих с ним.
Он выдергивает застрявший осколок из лопатки, и воздух холодит там, где только что скатилась струйка крови. Он баюкает стеклышко на ладони и, протягивая его мне, вдруг произносит:
- Мне кажется, у тебя режутся крылья.

Да, Эль, у меня режутся крылья, и лопатки оттого немилосердно чешутся. Еще немного и я смогу взлететь, в отличие от тебя, потому что рыбы не летают и вообще…
- Ты охренел?
- Почему?
- Я не знаю. Тебе снятся кошмары, ты орешь во сне так, что содрогается весь этот гребаный отель, но стоит мне разбудить тебя, ты сатанеешь и… говоришь, «у тебя режутся крылья»?
- Они тебе не мешают?
- Кто?
- Крылья.
- А что ты предлагаешь?
- Есть больше фруктов, тебе нужны витамины.
- Спасибо за заботу. Черт, Эль, что происходит? Мы торчим здесь одни, и уже неделю ты кричишь во сне, а я с трудом могу тебя разбудить.
- Я не кричу…
- Ну, вот опять.
- Я так думаю…

Замечательно. Значит, он не кричит, он думает. А если меня что-то не устраивает, я вообще могу просто дождаться, пока эти крылья, наконец, не прорастут.

Ему надоело, он потерял интерес, он больше не хочет обсуждать. Свесив голову набок, он долго разглядывает безнадежно испорченную картину на стене. Не знаю, что он может видеть в такой темноте. Ромашковые поля, ядерные взрывы, конец света. В его глазах мелькают отрывки снов. Черт.
Он отворачивается и медленно бредет к кровати, не обращая внимания на стекло под ногами. Уверен, если спросить, он ответит, что это облетевший пух.
Он неслышно бросает:
- Это был мой любимый Хокусай.

Мы сходим с ума, и я не помню, когда это началось. Неделю назад, месяц, год. Может, так было всегда.
Хокусай на стене тонет в бурых брызгах.

Предрассветные сумерки за окном пахнут топленым молоком. Собираются в пенки и оседают на стенах зданий.
Он спит, закинув руки за голову, свернувшись клубком, разбросавшись по сторонам, поперек и вдоль. Задевает меня кончиками пальцев. Там где цепь касается полоски кожи, бегут мурашки. Ему наплевать.
Он приоткрывает рот и во сне теребит зубами разбитую в кровь губу. Его зубы похожи на двух маленьких зверьков, что страдают от ничегонеделания. На одном крохотная щербинка, и я придвигаюсь почти вплотную, чтобы ее рассмотреть. Может быть, это был орех в одном из тех пирожных, что он вечно жует. Может быть, ему попалась на редкость упрямая жертва, и она долго вырывалась, прежде чем он ее съел. Может быть, эту рыбу кто-то давным-давно посадил на крючок.
Кадык на шее дергается и замирает. Всё это кажется мне отчаянно неправильным.
Кровать слишком большая для двоих. А одеяло одно. Пол, засыпанный стеклом, предвещает о том, что скоро зима. Несмотря на июль и жару в плюс тридцать.
Он молча смотрит на меня.

Не знаю, когда он проснулся. Если спал вообще. Он перекатывается на живот и подминает под себя подушку, одеяло, меня и всю эту бесконечную ночь. Мусолит край простыни, и не знай я его, подумал бы, что не решается что-то сказать.
- Лайт.
- Чего тебе? Я просто смотрел. Просто. Смотрел. Понял? Мне что, нельзя? Кто сказал? Здесь никого нет. А ты вообще ничего не говоришь. Ведь у тебя такой вид во сне, будто сейчас нас накроет и это уже все. Навсегда. И шага назад не будет. И не просыпаешься. И черт. Эта цепь, она натирает мне руку. И в этой кровати…
- Лайт.
- Чего?
- Прекрати. Ты мог сделать это уже давным-давно.
- Что?
- Пережать мне шею железной цепью совсем несложно. У тебя бы получилось.
- Придурок.

Я скатываюсь с кровати и дергаю цепь на себя, и он летит следом. Разбивается о пол, трескается на миллионы кусочков и расходится по швам. Весь мир заполнен им, и мир тошнит от него. Его выпирающие ключицы с укором смотрят на меня, готовые прорвать бумагу кожи. Он тихо вздыхает. И тянет носом воздух. Как ищейка, что напала на след.
- Ты пахнешь как он.
- Как кто, Эль?
- Я же сказал, как он. Как тот, кто убивает меня во сне. Каждый раз и снова…
- Пошел ты…

Он пожимает плечами и уходит в ванную. Под ногами хрустит. Я иду следом и устраиваюсь у порога закрытой двери. Мне всё равно, чем он там занят. Надеюсь, он убеждает эту ночь, что ее время подходит к концу.

В этом проклятом городе уже неделю плюс тридцать один.
И уже неделю он умирает. И нюхает воздух.

«Стокгольмский синдром, как правило, проходит после того, как убивают первого заложника».